Семилетнего Сашку на рынке называли "задрипышем" и "бомжонком". Вообще-то дом у него был. Ну как дом — две комнатушки с протекавшей крышей и прогнившим деревянным полом, неухоженный дворик и небольшой заросший повиликой сад, где сохранились несколько кустов малины и пара яблонь. Непутевая Сашкина мать называла жилище ласково — "разваля" (с ударением на второй слог). Так и "презентовалась" без стеснения редким гостям: "Я Валя, а дом — разваля!".
Еще у Сашки была сестренка, которая казалась ему похожей на сломанную куклу. Она плохо спала и часто плакала. Вот мать сидит на кровати с десятимесячной Иришкой на руках, а та сильно запрокидывает голову, закатывает глаза, по всему тельцу идут судороги, словно какое-то невидимое чудовище методично бьет ее током. Потом она застывает в неестественной позе на несколько долгих минут, наконец ее словно отпускает, она плачет, ползунки становятся мокрыми и мать устало командует: "Чего вылупился? Эта припадочная опять обоссалась, тащи сухие штаны — в саду висят". Сашка несется вон из комнаты, спотыкается, падает, ему кажется, что чудовище дышит ему в спину, он тоже начинает плакать — от страха, бессилия, жалости к себе, сестре и матери…
Никаких сказок на ночь, тортов в дни рождения, совместных прогулок в парке, летних поездок на Иссык-Куль и новогодних елок — ничего из того, что называется счастливым детством. Поэтому Сашка мечтал хотя бы о том, что следующим летом, когда сестра подрастет, он научит ее собирать долгоносиков с малины в спичечный коробок и топить их в ведре с водой, а осенью покажет, как ловко сбивает палкой с яблонь огромный краснобокий апорт, чтобы на плодах "вмятины были меньше".
Но зимой Иришка умерла. На похоронах Сашка рыдал надсадно, отчаянно, словно вместе с сестрой у него отняли последние силы. Сквозь рыдания он слышал, как мать говорила соседкам: "Оно и к лучшему. Вся больная была, и ей несладко, и мне тяжело инвалидку тянуть".
Так Сашка и "пошел в люди" — собирать милостыню на рынке. Его там знали, и пока был маленьким, подавали хорошо. Если Валька не лежала пьяной, то встречала сына, растягивая слова: "Ну-у-у, поцелуй мамку, Сашо-о-ок! Кормилец мой!". Обнимала, дышала ему в лицо чем-то прокисшим. Сашка отворачивался, бурчал под нос: "Ага, и поилец", но деньги давал — родителей не выбирают, а мать не скандалила, с мужиками встречалась исключительно вне "развали", не била, наконец. Остальное было терпимо.
Зато Сашку били бомжи. Он взрослел, вытягивался, подавали ему все реже, да он и сам понял: чтобы выжить, надо приносить людям пользу. На рынке просил о любой работе — вскопать, убрать, перетащить что-то, если дело было зимой, предлагал расчистить от снега двор или территорию возле магазина, сколоть лед со ступенек. С одной стороны, тщедушному "бомжонку" трудно было соперничать с бездомными мужиками, пусть и пьющими. С другой, именно "трезвый образ жизни" был Сашкиным преимуществом — его охотнее нанимали на несложную работу. Понятное дело, что взрослых "коллег" такой расклад не устраивал. Мальчишку подкарауливали, давали пинка, подзатыльник, пощечину, угрожали "голову оторвать" — было не столько больно, сколько обидно…
Сашку определяли в детдом, откуда он сбежал через пару месяцев — "лучше с пьяной матерью, чем там". Бегал от милиции. Нанимался пасти овец за еду. Потом попал в небольшую бригаду рабочих, строивших особняк, надрывался, но при расчете получил копейки: "И за это спасибо скажи, сопля! Шуруй отсюда, пока ментам тебя не сдали", — напутствовали его.
И однажды Сашка выдохся — устал бороться. Когда ему в очередной раз предложили "нюхнуть клей, чтобы забыть, что живешь хуже скота", он сдался. Нюхнул. И до дома, можно сказать, не дошел. Сашке было плохо, голова кружилась, его тошнило, в какой-то момент его словно повело в сторону, он угодил ногой в арык и упал, буквально впечатавшись лицом в дерево. Из носа брызнула кровь, вставать не хотелось... Вдруг чьи-то руки подхватили его и поставили на ноги. "Ты чего, пацан? Что с тобой, болит что-то?" — спросил мужчина. С Сашкой давно никто так участливо не разговаривал, и он впервые после похорон сестры громко разрыдался, размазывая по лицу слезы и кровь. "Ну-ну, успокойся, давай до дома доведу", — сказал прохожий. Познакомились по дороге. Сашку словно прорвало, он рассказал дяде Андрею, оказавшемуся автомехаником, обо всем — об умершей Иришке, о пьющей матери, драках с бомжами за помои из кафешек и много еще о чем. Войдя в дом и увидев, что мать Сашки спит пьяным сном, дядя Андрей сказал: "Пошли-ка, сегодня у меня переночуешь, а дальше поглядим...".
Вот и для меня дядя Андрей оказался тем самым "доктором". Он взял меня в автомастерскую, научил всему, что умел сам, заставил мать восстановить мое свидетельство о рождении, которое она то ли потеряла, то ли вовсе не удосужилась оформить. В 13 лет со мной, читавшим по слогам и вообще не умевшим писать, занималась жена дяди Андрея, я полюбил книги, благодаря его хлопотам мне удалось поступить в ПТУ. Мать он, кстати, тоже пытался вытащить, на кодировку возил. Правда, это не помогло, она так и спилась и умерла вскоре. Но к тому времени я уже твердо стоял на ногах и не переживал за свое будущее.
Знаешь, дядя Андрей всегда говорил мне, что не сделал ничего особенного, а на самом деле он сотворил чудо. Столько людей проходили мимо меня — грязного, жалкого, голодного, столько взрослых меня обманывали, били!.. Бороться за жизнь чужого ребенка дано не каждому. Мне повезло встретить такого человека. Я мог вообще не дотянуть до совершеннолетия. А "дотянул", видишь, до внучки Иришки! Сейчас ей всего год, до лета подрастет, и будем с ней малину собирать…