"Меня снимать не надо!" — голос заведующей Республиканским патологоанатомическим бюро Валентины Пахман не предусматривал возражений. Как оказалось, "прыгать выше головы" она не любит и вообще, "каждый должен знать свое место". Но о своей профессии Валентина рассказывает охотно.
— Как вы попали на такое место? Я могу понять, когда девушка мечтает о работе терапевтом или педиатром. Но патологоанатом?!
Некоторые работали в клинике, что-то не сложилось, и они пришли сюда. Я боялась распределения в регионы. Это было советское время, я была незамужем. В Баткен мне не хотелось. А патологоанатом мог остаться в городе. Я только поэтому сюда пришла. Никаких планов вскрывать трупы у меня не было. У меня был план один — задержаться в городе.
— А в первый раз было страшно? Я как-то наткнулась на блуждающее в Интернете видео "Лики смерти", до сих тошно.
— Вы рассматриваете нашу работу с того ракурса, что мы тут трупы вскрываем и это какой-то драйв. Для нас самое главное — это постановка диагноза. А те, кто думает иначе, долго у нас не задерживаются. Мы, специалисты, не готовы терпеть рядом людей, которых интересует не конечный диагноз, а процесс.
Когда я первое время заходила в морг, а там санитары надевали на покойника одежду, я пугалась. Ведь это покойник! Я привыкла их видеть голыми под простынями. Такими их привозили из реанимации. Это были трупы. Для меня труп и покойник — это разные вещи. Первый — это материал для работы. Второй — это умерший человек. Я к нему отношусь очень трепетно.
Нас готовили к такому состоянию планомерно. Сначала мы с этим трупом в университете проводили часы. Я приходила с учебы в девять вечера, а до этого 80 процентов времени я провела вместе с трупом. Училась по нему. Дайте мне его сейчас, спустя двадцать пять лет, и я его узнаю из тысячи. Он мне роднее многих. Я друзей могу не узнать, а тот труп я узнаю без труда.
— Вы кажетесь такой строгой и профессиональной. А бывает ли вам жалко людей?
— Конечно, очень часто. Мы более жалостливые люди, чем другие врачи. Иногда в интересах постановки правильного диагноза надо вскрыть руку или ногу. Мы очень неохотно на это идем.
— Что на работе вас удивило? Если, конечно, такое возможно…
— Удивляемся, когда находим необыкновенные проявления болезни. Например, поступил к нам мужчина. При жизни врачи ему поставили флегмону бедра нижней конечности. Таскали по всем больницам. Вот так он к нам, в морг, и приехал с неуточненным диагнозом.
— Поступал ли к вам человек, которого вам было особенно жалко?
— Да. К нам привезли женщину, которая умерла при родах. У нее был порок сердца. В родах ее состояние ухудшилось настолько, что спасти ее не удалось. А ребенок родился вполне здоровым. От врачей мы узнали, что ей все — ВСЕ! — говорили, что нельзя беременеть. И она не могла долго зачать ребенка. Она лечилась, ходила по всем врачам и добилась своей беременности. Добилась своего и умерла. Мне было жалко эту женщину. Жалко потому, что она мечтала увидеть своего ребенка и не увидела его.
— Это нормальное свойство человеческой психики — сопереживать. А при вашей работе никаких нервов не хватит. Сплошное горе. Как вы с родственниками покойника разговариваете?
— Искреннее сожаление об умершем вызывает сочувствие. Но вы не представляете, насколько это редко встречается. Обычно люди демонстрируют что-то еще, помимо горя, — корысть, злость на врачей.
Наверное, истинно скорбящий остается дома. В морг ведь не все родственники приходят. Наверняка есть кто-то, кто плачет в углу. Я их просто не вижу. Может, поэтому у меня извращенное представление о человеческом горе.
— В 2006 году вышел закон, согласно которому родственники людей, умерших в больнице, могут забрать их домой без вскрытия. И какой эффект от него?
— Мы все из-за этого закона проигрываем. Врач должен видеть результаты своей работы. Даже сантехник должен знать, потекла ли труба после его починки или нет. А врач – тем более. А тут у медиков включается естественная человеческая реакция: какая разница, как лечить, если все равно закопают?
Сейчас вскрывается лишь каждый десятый труп. Не хочу говорить конкретные названия клиник, но есть у нас одна больница, которая из всех вскрытых в прошлом году дала сто процентов расхождений. То есть каждый вскрытый умер не от того диагноза, который поставили врачи!
Ложась в больницу, вы не знаете, насколько добросовестный или грамотный ваш врач. И у вас нет механизмов, чтобы заставить его хорошо выполнять свою работу. Крики не помогут. Взятки его умнее не сделают. Вы ему хоть сколько денег дайте, ему результат не-ин-те-ре-сен. И это плохо для здравоохранения страны.
— Неужели родственники не понимают, насколько это важно? Или им даже никто об этом не говорит?
— Теоретически я имею право уговорить родственников на вскрытие. Практически это не удается никогда. Знаете, что они мне говорят, когда я эту пламенную речь произношу?
Каждый мне произносит одну и ту же фразу: "Давайте вы мне отдадите без вскрытия, а работать на здравоохранение начнете после меня". Из-за того что точно так же говорили все до него, у нас такой результат. Из-за того, что предыдущие двести человек мне сказали точно такую же фразу.
Забирая тело без вскрытия, вы убиваете кого-то живого, того, кто придет в клинику завтра или послезавтра. Может, доктора бы вынесли урок и спасли бы кого-то. Но никому это неинтересно.
— А как родственники объясняют свое нежелание докопаться до истины?
— Аргументы разные. Он уже намучился при жизни. У нас по мусульманским законам вскрывать нельзя. Что уже изменишь… Да, может, ты своего внука в будущем спасешь! Но это никого не интересует. Я за все это время уговорила человека два. Считайте, никого.
— Может, они боятся, что вы какой-нибудь орган заберете?
— Мы пускаем на вскрытие посторонних. Но для родственников это, конечно, нежелательно, потому что видеть родного человека в таком виде очень больно.
Но мы готовы пустить любого представителя, знакомых врачей, любого, кто бы следил за тем, что мы делаем. Были случаи, когда люди просились присутствовать на вскрытии. Мы никому не отказываем.
— А правда, что есть некий черный рынок: органы умершего работники морга перепродают?
— Органы умершего человека? Зачем?
— Живым пересадить… Почки, там, печень…
— Вы знаете, что такое пересадка органов? Их надо изымать тогда, когда еще бьется сердце. Или хотя бы когда оно остановилось две минуты назад. В морге пересадка органов? Где нестерильно? Где покойник пролежал несколько часов? В клетках большинства органов происходят необратимые изменения уже через 20 минут после остановки сердца. Через два часа после смерти это, по понятиям трансплантологов, уже гнилой материал.
Мы же не только вскрываем. Дело в том, что к нам привозят вырезанные органы живых людей, мы проводим прижизненное их гистологическое исследование. Нам эти органы тазами привозят. У нас внизу в морге есть холодильник, там хранятся тонны биоотходов. Мы замучились их хоронить. В год мы утилизируем более тридцати тонн биоотходов из одного только Бишкека. И вы говорите, что мы изымаем их еще и из трупов?
— Тогда перейдем к еще одной городской легенде. В народе говорят, что у морга постоянно обитают гадалки, которые за деньги скупают у санитаров вещи, снятые с покойников, и воду, которой их обмывали…
— Это вообще какой-то бред. Честно? Обмывают… Вы бы видели, как обмывают трупы! Берут шланг. Поливают. Все это в городскую канализацию слилось, и все. Какая там водичка с него?! Не надо к моргу подходить, любая гадалка может залезть в городскую канализацию, все это там.
— Давайте затронем еще один миф: правда ли, что для вас, патологоанатомов, отобедать в морге — это нормально?
— Такого нет, мы этого не делаем. Мы нормальные люди. У нас кабинет есть, где мы едим. Но если на спор, например за сто долларов, — я отобедаю там хоть прямо сейчас.
— Вот мне иногда лень отрываться от производства, и я прямо за компьютером ем. Может, у вас такая же ситуация… Просто, чтобы не отрываться от работы.
— Когда я была студенткой и нужно было много времени проводить возле трупа, я ела возле него. Но это не бравада. У нас был строгий преподаватель, перемена — всего 15 минут, а ты умираешь от голода. Побежишь в этот ларек вонючий, а там только пирожки за двадцать копеек.
Ты его хватаешь и бежишь, потому что тебе надо его съесть и вспомнить, где находится селезеночная артерия, одновременно. Поэтому и приходилось жевать этот пирожок, стоя у трупа. Но в этом не было ничего экстравагантного. Так делали почти все.
— А к запаху вы как привыкали?
— У нас нет запахов. Тело пахнет человеком. Он два часа назад лежал в реанимации. Разница заключается лишь в том, что тогда он дышал, а сейчас нет. В клинике похуже запахи. А у нас все чистенько, на вид почти стерильно.
— Насколько я знаю, патологоанатомам даже не рекомендуется надевать маски, ведь запахи тоже могут многое сказать о болезни. Вам не страшно подцепить какую-нибудь инфекцию?
— Что за чушь? Мы можем одеть маску! Просто этого не делаем — в ней трудно дышать.
— А как же все эти микробы?
— А те врачи, что еще пару часов назад с ним разговаривали, они не рисковали подцепить эту инфекцию?
Вообще, врачебная специальность — грязная априори. Если я начну страдать фобиями, то не смогу работать. Представляете, я буду бояться инфекций в морге. Какая-то непродуктивная фобия, не находите? Придется менять профессию.
— Насколько я знаю, сейчас вы испытываете серьезный дефицит кадров. Почему к вам не хотят идти молодые специалисты?
— Да потому, что зарплаты маленькие, а учиться долго. Еще пять лет после окончания вуза нужно тут заниматься, прежде чем сможешь что-то делать.
Я работаю 20 лет и все равно встречаю сложное, незнакомое. Иногда и я вынуждена бегать к более опытным коллегам. И мне не лень, и мне не стыдно. А вдруг он видел, вдруг поможет? Бывает, мы все вместе пучим глаза в микроскоп, и никто такого не видел. И тогда начинается коллективная постановка диагноза.
— Если бы у вас была возможность отмотать все назад, вы бы поменяли свою жизнь? Предпочли бы что-то другое?
— Я бы ничего не хотела изменить. Мне повезло. Я нашла свою специальность.
